Дорога славы - Страница 32

Он держался схемы рассказа Стар, но приукрашивал его. Я слушал с растущим восхищением, восторгаясь одновременно им как поэтом и старым добрым «Шрамом» Гордоном, армией из одного человека. Я решил, что я, должно быть, чертовски отважный герой, так что когда он сел, я встал.

Девушкам моим удалось больше напоить меня, чем накормить. Большая часть пищи была мне незнакома, и обычно она была вкусной. Но тут как-то принесли холодную закуску, небольших лягушкоподобных животных во льду, приготовленных целиком. Их надо было макать в соус и есть, раскусывая пополам.

Девчонка в драгоценностях схватила одного, окунула и поднесла мне ко рту, чтобы я кусал. И тут он очнулся.

Этот малыш – назовем его Элмер – Элмер повел глазами и ПОСМОТРЕЛ на меня как раз, когда я собирался раскусить его.

У меня резко пропало желание есть и отдернулась назад голова.

Мисс Ювелирный магазин от души рассмеялась, снова макнула его в соус и показала мне, как это делается. Был Элмер – и нет…

Я довольно долго ничего не ел, а выпил больше чем лишку. Каждый раз, как мне предлагали съесть что-нибудь, мне представлялись исчезающие ноги Элмера, я проглатывал комок в горле и выпивал еще.

Вот почему я и встал.

Стоило мне встать, как воцарилась гробовая тишина. Музыка смолкла, так как музыканты выжидали начала моего рассказа, чтобы подстроиться под него в качестве фона.

До меня внезапно дошло, что мне нечего сказать.

Абсолютно нечего. Ни единой молитвы, которую я мог бы экспромтом выдать как благодарственное стихотворение, изящный комплимент своему хозяину – на невианском. Черт возьми, я бы этого и на английском не смог.

Глаза Стар смотрели на меня. Она выражала собой спокойную уверенность.

Это все и решило. Я не рискнул говорить на невианском; я не смог вспомнить даже, как узнать дорогу в мужской туалет. Так что я выдал им из обоих стволов по-английски «Конго» Вэчея Линдсея.

Столько, сколько смог вспомнить, страницы примерно четыре. Но что до них я донес, так это его заразительный ритм и рифмический рисунок; я повторялся, изворачивался, как мог, в провалах изо всех сил налегал на «барабаня по столу и ошалев от дум! Бум! Бум! Бум-лэй бум!» Оркестр быстро уловил дух, и от нас задребезжали тарелки.

Аплодисменты были невероятные, а мисс Тиффани схватила меня за щиколотку и поцеловала ее.

Поэтому я выдал им на десерт «Колокола» м-ра Э. А. По. Джоко поцеловал меня в левый глаз и разрыдался на моем плече.

А потом встала Стар и объяснила, с ритмом и рифмой, что в моей стране, на моем языке, среди моего народа – поголовно воинов и художников – я столь же знаменит в качестве поэта, как и героя (что, в общем-то, было верно, ноль равен нулю), и что я оказал им честь, сочинив величайшее свое произведение в перлах родного своего языка, поблагодарив, как подобает, Доральца и дом Доральца за гостеприимное предоставление крыши, стола и постели, и что она, со временем, постарается из своих слабых сил переложить мою музыку на их язык.

Объединенными усилиями мы получили Оскара .

Потом в зал внесли piece de resistance, целиком зажаренную тушу; ее несло четверо человек. Судя по размеру и форме, это мог быть «крестьянин, жаренный под стеклом». Но что бы это ни было, оно было мертво и издавало замечательный запах, я съел порядочно и протрезвел. После жаркого нам подали всего 8 или 9 других блюд, бульоны, щербеты да прочие мелочи. Общество порядком расслабилось и уже не задерживалось за столиками. Одна из моих девушек уснула и пролила чашу с вином; примерно в это время до меня и дошло, что большая часть толпы рассосалась.

Дорал Летва, усиленная с флангов двумя девушками, сопроводила меня в мои палаты и уложила меня в постель. Они притушили свет и удалились, пока я пытался составить в уме галантное пожелание доброй ночи на их языке.

Они вернулись, сбросив все драгоценности и прочие помехи, и замерли у края моей постели, как три Грации. Я еще раньше решил, что две молодки – дочки этой мамаши. Той, что постарше, было лет, наверное, восемнадцать, в самом соку и наверняка вылитая мамаша в ее возрасте; младшая казалась моложе лет на пять, едва достигшая зрелости, ничуть не менее красивая для своего возраста и вполне сознающая свои силы. Она покраснела и опустила глаза, когда я на нее посмотрел. А вот восемнадцатилетняя сестра ее ответила мне знойным, откровенно вызывающим взглядом.

Их мать, обняв обеих за талии, объяснила просто, но в рифму, что я почтил их крышу и стол – а теперь настал черед постели. Что было бы угодно Герою? Одну? Двух? Или всех троих?

Я слабак. Мы это уже знаем. Если бы младшая сестра не была ростом с тех коричневых сестричек, что напугали меня когда-то, я бы и проявил апломб.

Но ведь, черт возьми, нельзя было даже закрыть двери. Кругом одни арки. А Джоко-три-ока мог проснуться в любое время; я не знал, где он. Не стану утверждать, что никогда не спал с замужней женщиной или с чьей-нибудь дочерью в доме ее отца, но в таких делах я всегда следовал принятым в Америке мерам предосторожности. Это недвусмысленное предложение испугало меня сильнее, чем Рогатые Придурки. То есть я хотел сказать «Призраки».

Я стал пыхтеть над переводом своего решения на языке поэзии.

Это мне не удалось, зато удалось донести до них идею отказа.

Малышка заревели и убежала. Ее сестрица пронзила меня взглядом, фыркнула: «Герой!» и ушла следом. Их мамочка только посмотрела на меня и вышла.

Она вернулась минуты через две. Говорила она очень официально, явно сдерживая себя из последних сил, и молила дать ей знать, не встретили ли какая-либо женщина в этом доме благосклонности Героя? Пожалуйста, ну кто она? Не мог бы я ее описать? Может быть, их провести передо мною, чтобы я смог указать ее?